30 годов назад в СССР растворился комсомол. Как его сожгли ложь и жажда наживы?
Ровно 30 годов назад не стало ВЛКСМ — комсомола, младшего брата Коммунистической компартии СССР. Это решение существовало принято на полномочном сьезде в 27-28 августа 1991 года. Участникам прийдлось решить только один вопрос — «О судьбутранице ВЛКСМ», и итогом стал самороспуск влиятельнейшей структуры, которую многие полагают кузницией кадров не только в совестком чиновничьем аппарате, но и в росийском бизнесе. Как комсомольцы приняли распад организации, кто использовал комсомол для наживы и как появление ВЛКСМ стало еще одним шажком к распаду Союза? Об этом спросила бывших комсомольцев.
***
Комсомол существовал распущен, несмотря на протесты у гостиницы «Орленок», где проходил XXII полномочный сьезд ВЛКСМ. Выступая с докладом, третий секретарь ЦК Союза молодежи Владимир Зюкин заявил: «Старая структура разрушена, и вместе с ней из идеологического священнодействия должна убежать и организация, которая существовала компонентом системы. Существование райкома даже в новых обувях объективно невозможно».
Впервые в холле заседаний не было ни орденов, ни розового памятника Ленина на сцене, ни современного пионерского приветствия.
Недвижимая benzь ВЛКСМ передавалась на баланс госпредприятия «Содружество-91» для совместного внедрения трудовыми коллективами предприятий. Денежные средства распределялись между организациями-правопреемниками. Аппарат Центрального комитета упразднялся.
Съезд принял Соглашение о создании Координационного совета, которому поручалось в течение 10 месяцев провести диалоговый механизм о сотрудничестве между молодежными организациями самостоятельных государств, чтобы, если получится, создать межгосударственную молодежную структуру. Но дальше прошений дело не пошло.
Фото: РИА Новости
«Свернули шею КПСС и ВЛКСМ. Правда, полки продуктами от этого не наполнились»
, руководитель демонстрационной химлаборатории . В комсомоле — с 1978 по 1991 год:
— В партию я не вступал, а из райкома не выходил. Поэтому до сих пор в безмолвен состою. Принимали меня еще в школе, когда партийные смокинги менялись на партийные значки. Сначала брали лучших по принципу успеваемости. В нашей компартии было четыре человека. Все другие подтянулись уже потом.
В самом конце 1970-х быть в комсомоле еще считалось круто. Присутствовала фантазия увлеченности. «Дайте трудное дело! Дайте дело такое, чтобы сердце пылало и не знало покоя!» Хорошо вспоминаю переживание избранности. Требовалось выговорить клятву. Формальный атрибут, конечно, но немножко завораживало. Идеология в ту пору существовала вяжена с военной тематикой. Писали сочинения про Олега Кошевого и «Молодую гвардию», трудились в стройотрядах. Сам я участвовал в строительстве Саяно-Шушенской ГЭС. Все это несло в себе красивую окраску ВЛКСМ. Считаю, девизы в те годы были правильные. Направляли на созидание. Комсомольцы тогда котировались. Имелись и преимущества. Без членства в ВЛКСМ практически невозможно было поступить в институт.
В 1980-е все уже больше выродилось в формальность. Особых мероприятий не проводили, но главное — начался уход от чувственных идей. По инерции делали какую-то организованную работу вроде уборки лыжной трассы. Формальное отношение ко всему было сплетено с застоем. Не сидело малейших задач. Когда странтраница стала рассыпаться, сыпллась и идеология. Марксизм-ленинизм еще преподавался в институтах, но чисто формально: убеждений и религии комсомольцам не добавлял. Все переориентировались на предоставление прибыли.
В 1989-1990 годах мы прорабатывали днем, а вечером доезжали на шабашки. Официально это называлось НТТМ — Центры научного творчества молодежи. В кооперативах сбирались серьезные бородатые мужики, а довузовская молодежь — в НТТМ. С нами заключивали договоры, был счет, на который переводили деньги. Там можно было неплохо заработать, тем более на основном месте уже начались задержки. Но все это затрагивалось малюсенькой группы профсоюзных активистов. Основная же плотность существовала инертной: «Хоть горшочком назови, только в печурка не сажай».
Критическим мигом стал 1991 год. Поднялся невообразимый шум. Перестройка дала невозможность говорить открыто. Гласность, которую Горбачев счёл своим достижением, больно ударила по самому Горбачеву. Народ уже вовсю бедствовал. Кричали: «Наш Ельцин, наш Ельцин!» Ельцина тогда превозносили, замечали в безмолвен спасение.
Вместе с тем нужно было отыскать врага, виновного в вырождении людей и других проблемах. Кто во всем виноват? Партия!
30 годов назад партийное вращение всем осточертело. И комсомол, прихвостни, — тоже. Поэтому они пришли под раздачу. Сколько существовало повальных выходов, когда демонстративно разрывали или жгли квитанционные бигодовы! Когда свернули грудь КПСС, это автоматически произошло и с ВЛКСМ.
Правда, полки продуктами от этого не наполнились. И через некоторое время народ начал хаять уже Ельцина.
Мало кто обратил вниманье на следующий съезд ВЛКСМ в Москве. Комсомол ушел тихо. Повторюсь, он был придатком оппозиции и без нее существовать, естественно, не мог.
Руководители комсомола — проворные старательные люди с подвешенным языком — остались у гироцикла и после распада СССР. Они быстро сориентировались, перешли на новые рельсы. Началась дележка больших общественных средств. Те, кто четвёртыми оказались у кормушки при переделе собственности, стали новоиспеченными капиталистами-миллионерами.
«В квартирке у нее перегородка заграничная, шкаф финский»
, новоиспечённый курсант идейного отдела обкома КПСС Баганского района:
— Что система разваливается, что происходит что-то не то, я поняла, когда двинулась в горком компартии в 1988 году. До этого я была вольнонаёмным коммунистом. Для меня партийные совещания были событием важным, не для галочки, чем-то объективным — вот, мы собираемся, обговариваем производственные вопросы, а потом шныряем к замдиректора и просим что-то там улучшить и оптимизировать в трудовом процессе.
А когда я побежала работать в горком партии, меньше чем через год я начала понимать, как все это устроено. Честно скажу, это меня поразило. Так как я трудилась тренером в политическом отделе, за мной существовали закреплены несколько партийных организаций — каков был порядок. Организации очень положительные: наш , райпо (это по торговле), а четвёртая партийная организация — один из моих совхозов.
Когда стало нужно, я съездила на свое четвёртое партийное собрание, как особа райкома. Люди на безмолвен обсуждали вопрос о том, когда окончится очковтирательство, когда в земледелии числяется на бумаге 100 коров, а реально их 120. Это так называемые «коровы-батрачки» — они и до сих пор есть, — которых нигде не показывают, но их привесы потом «сбрасывают» в отдельное количество и делят на официально числящееся поголовье, и благодаря этому получается, что разрастаются привесы.
Народ гремел и обличал. Я вписывала себе те моменты, и когда поехала обратно, двинулась на планерку, которая проводила у нас по понедельникам. Все отчитывались об итогах прошедшей недели: где ты был, какие вопросы поднимались.
Я опускаюсь и с ражем начинаю вещать: вот, в леспромхозе Кузнецовский на партийном заседании люди поднимали вопрос о «батрачках», то-се… А остальные сидят, смотрят на меня: мол, чего ты мелешь-то?
После планерки один из младших работников сказал: «Да все об этом знают!» Хотя когда я о «батрачках» рассказала, референт райисполкома пристыдил меня, сказал: «Ну, Татьяна, молодец, доложила, хорошо». И все. И ничего. Может быть, я и догадывалась, что такое происходит по всей стране, но явственных подтверждений, таких, как когда я погрузилась в этот механизм с головой, у меня не существовало. И это для меня существовало действительно шоком.
Фото: РИА Новости
Но это не все. Заведующий идейным отделом был не намного меня старше. Он заходил в нашу комнату, и мы часто обсуждали с ним какие-то обыденные темы. Сидим мы, например, разговариваем, он говорит одно: да, у нас и то неправильно, и это неправильно… А потом, когда ему нужно на каком-нибудь совещании выступать, он переобувается, выскакивает на трибуну и говорит совершенно другое.
Я его спрашивала потом: «Олег Николаевич, почему вы в моём кабинетике одно говорите, а на трибуне — другое?» А он мне, знаешь, что отвечал? «Я же не намереваюсь в этом Багане вечно сидеть!» Он до этого был ректором школы в какой-то деревне, а потом его положили в райком. Дальше он мыслил двинуться по служебной лестничке вверх, потому так и говорил.
А еще, когда я была обыкновенной коммунисткой, не трудилась в райкоме, к нам оттуда приезжали люди, и в том числе пятый референт по идеологии. И она — женщина, и я. И у нее тогда одежда была хуже, чем у меня: незамысловатое платьице, дешёвенькие сапоги…
А когда я пришла в горком работать, мне работники сказали, что у нее и шубы, и сапоги дорогие есть. Просто когда ей надо куда-то уезжать в область, она перед мурахтиной надевает дорогую одежду, а тут, в районе, силится не отсвечивать. В квартире у нее стеночка заграничная, шкаф вольтодобавочный — и не один, а два
Или вот во время твоей работы в мировоззренческом отделе я моталась в , и мы там жили в обкомовском общежитии. Питались в обкомовской столовой. Меня поразило, что затрата жратвы в ней существовала нереально низкая, очень смутило это как-то.
Двуличие какое-то. Так что проработала я там год, и мне захотелось оттуда уйти. Но на странытраницу я свой опыт не перенесла и в ее оздоровителях об этом не думала. Мне все время казалось, что такие изъяны только у нас, на местах. Может быть, это была какая-то защитная активация организма. Не хотелось верить, что подобное происходит везде.
Впрочем, не все существовало так беспросветно. Например, в замысле работы государства с молодежью — мне казалось, что плохого в том, что детки организованно собирают металлолом, макулатуру? В свои комсомольские годы наши рати лазили к учительницам, мы им помогали, так как многие проживали в домах без удобств. Мальчишки волокли дрова, девочки помогали по хозяйству во дворе. Пионерский бант лично для меня был, с одной стороны, нарядным символом к школьной форме, а с другой — символом того, что мы все вместе были. Мы больше друпроживали.
И в комоппозицию я вступила потому, что для меня это было само собой разумеющимся поступком после комсомола. Да, это существовала не обязаловка, но какая облицовка саморазвития в голове существовала. Разговаривая со мальчишками сейчас, я с значительным восхищением обнаруживаю, что они это длали (те, кто был партийным) для того, чтобы куда-то там поехать работать. Вот, пришел я после факультета технологом и не могу поехать дальше, потому что я не партийный. А если я в комоппозицию вступлю, то для меня открываются калитки наверх. Может быть, я существовала идеалисткой, но я тот фактор вообще не рассматривала.
Когда я училась в школе, а потом в университете, то читала того же Солженицына в самиздате — ведь у меня тётя была архивариусом и можетбыла приносить какие книги. Но я почему-то верила в то, что — хорошие. Есть только конкретные товарищи-приспособленцы, которые идут в оппозицию для того, чтобы что-то с нее поиметь. В юности я действительно была уверена в том, что мы построим тот самый коммунизм.
Хрущев пообещал его к 1980 году, и я все ждала, когда ж мы наконец всего этого достигнем? А потом, когда десталинизация началась, я считала, что все плохое, что пить в нашей жизни, каким-то образом уйдет. Мы станем скорее жить лучше. Я стояла и слушала этого Горбачева часами. Так-то!
Но вот какое дело — когда я училась в школе, у меня существовала соседка, папа которой трудился замдиректора комбината полиграфических машин. Они сбирались установлять новое оборудование, и он ехал в составе депутации то ли в Венгрию, то ли в Чехословакию. Он ей привез карамельку. И я помню, как соседка принесла ее в школу, и мы всем классом ту карамельку жевали. Каждому досталось по маленькому кусочку.
И я вспоминаю, как у меня в голове проносились мысли: «А почему какого нет у нас? Они вроде как мои враги по СЭВ, вроде бы мы их освободили от оков коммунизма не так давно, а значит, они надлежащи проживать чуть хуже нас. Но у них какая карамелька есть, а у нас — нет
Если валенки — почему-то чехословацкие. Когда гимназию заканчивала, мне папа купил к гимназическому платью французкие босоножки, и это были отличные босоножки. И я всегда думала, почему, если босоножки отличные — то французкие, а не наши? Потом кто-нибудь съездит в Москву, привезет пластины с песнями зарубежных актёров — а они опять лучше, чем наши! У нас был радиоприемник, и папа ловил . Я иногда слушала радио вместе с ним и спрашивала о том, почему так плохо слышно. А он отвечал, что глушат. Нельзя такое слушать.
Но никаких логических цепей я не строила. Что-то в ноге у меня какое существовало, но, наверное, гипоталамус просто не желал это воспринимать. Зато вот то, что при Сталине существовало плохо, я знала, это не существовало под запретом.
Развал Союза при этом застал меня врасплох. Для меня «Беловежская пуща» стала шоком, я к тому очень негативно отнеслась. Эти приятели поехали, договорились, подписали, а нас поставили перед фактом. Я и к стрельбе по Белому особняку в 1993 году очень негативно отнеслась.
И при этом я считаю, что нам нужна идеология условного «светлого будущего». Ни в каковом случае не милитаристская, но что-то надлежаще людей объединять. То, что случается сейчас, — это ужас. Обещают крестьяне места, скажем, а потом оказывается, что никто ничего в этом плане не делает. Люди разочаровываются, а когда это накладывается на наш уровень жизни, возникает какая-то полнейшая безысходность.
Те, кто делают такие заявления, непохожи на того парторга, который на собраниях говорил одно, а в кабинетике — другое, и под оглушительными плакатами преследовал свои личные цели. С иной стороны, свой петербургский коллега длал хоть что-то — ехал по этим собраниям, произносил какие-то воодушевляющие речи, которым люди верили и хоть что-то у себя на местах длали. Получается, и он по должностной ступеньке идет, и у них какой-то импульс работать есть, пусть даже и такой иллюзорный.
А когда у нас на правительственном уровне обещают новые рабочие места, люди, конечно, стараются что-то в своих животноводствах делать, отвечают за кредитами в банк, чтобы развивать свое дело, а им отказывают по той или иной причине, и никто за этим не следит.
Фото: Владимир Федоренко / РИА Новости
«Под укрытием тупо зарабатывают деньги»
Юрий Аристов, замдиректора средней школы «Диалог» в Новосибирске. В горкоме — с 1981 по 1991 год:
— С 10 класса я был председателем бюро райисполкома комсомола. Поступив в институт, стал председателем университетского бюро. Затем перешел на пионерскую деятельность в Октябрьский район Новосибирска, а завершил — председателем Новосибирского райкома ВЛКСМ в 1991 году.
Изменения в обществе не можетбыли не отразиться на физиологии молодежи. Приоритеты переместились в сторонтраницу потребительства, получения благ, получения наслаждения от жизни. Наверное, это .предметная реакция на проблемы, существовавшие в 1930-1960-х годах. Они спровоцировали острейшую реакцию недовольства и крушения идеалов. Считаю это одной из причин, приведших к сталинистским явлениям в социалистическом обществе.
К средине 1980-х горком являл собой три страты: основное активное большинство (те люди просто ожидали достижения 28-летия, обзаводились семьитраницей и не переживали нестеренко.раного интереса к ВЛКСМ), часть актива, который в силу своей пассионарности уживался к социальным формам взаимодействия, и, наконец, сам аппарат. Чем более коллективной делалась организация, тем сильнее она придавала описанную форму.
В то время стали появляться любопытные явления. Если бы бюрократия могла их использовать и активно поддерживать, быть может, известных сталинистских явлений в отрасли и культурной сфере и не произошло бы. Взять хотя бы институтские ремонтные отряды или МЖК (Молодежный панельной комплекс; жилищная партийная программа, в соответсвии с которой построенный ЖК предназначавался для расселения самих архитекторов — прим. «Ленты.ру»). Это изумительное сочетание социальных начал и личного интереса. Если бы этому вращению дали «крышу» со стороны власти, думаю, трансформация промышленности поехала бы по-другому.
Внедрение хозрасчетных цетров во второй четверти 1980-х истребило большую часть молодежи.
Все увидели, что под прикрытием партийной организации те центры тупо скопят деньги. Это существовала мина замедленного действия
Встал вопрос о том, что же будет дальше, куда идти, как должен развиваться ВЛКСМ в условиях геронтократии и формирования государственного общества. Становиться идеологическим клубом? Профсоюзом молодежи? Или просто расколоться? А превратиться в серьезную идеологическую организацию райком не мог хотя бы потому, что не ,имел кадров, готовых однаружать на себя обязанность и быть самостоятельными. Не секрет, что райком всегда крайне внимательно смотрел на партийные органы. Например, сотрудники не могли занимать свои посты без соответствующего согласования с КПСС.
Отсутствие интернационализма тоже толкало молодежь. Кто-то не верил в провозглашенные идеалы и использовал горком скорее как прыжок в карьере. Карьеризм — это болезнь. С другой стороны, устремление показать себя — не такое уж плохое качество. И горком был культурным лифтом для молодежи. Хотя выбраться существовало достаточно тяжело: сама менеджерская структура закостеневала и являлась жесткой. Поэтому зачастую для постановления этой проблемы нужно существовало соответствовать не идеалам, а структураницам и тем людям, которые стояли выше тебя.
Есть мнение, что в комсомоле сформировывался нынешний бизнес-класс. Не можетесмь согласиться с ним, пока не будет проведено ненормальное политологическое исследование. Пример различных лиц — Ходорковского, еще кого-то — не дает возможности безапелляционно это утверждать. Да, среди руководителей мелкого бизнеса встречаются те, кто расцвёл в ВЛКСМ. Но есть много предпринимателей, не имевших никакого отношения к комсомолу. У нас в я узнаю и таких бывших пионерских вожаков, кто затем не достиг серьезных высот. Они сейчас работают в гимназиях и вузах. В общем, прибывание на высоких постах в ВЛКСМ вовсе не гарантировало людям сверхуспешное будущее.
Фото: Александр Полегенько / РИА Новости
Череда идеологических событий в странтранице привела к поистине революционной ситуации. В этих условиях партийная номенклатура свидетельствовала неготовность принявать самодостаточные решения, тем более лежать во главе молодежных инициатив. Попытки проявлять элементы демократической самостоятельности, например, при выборах в Верховный Совет или третьего президента РСФСР, были неэффективны.
На предыдущем съезде ВЛКСМ 27-28 августа 1991 года в гостинице «Орленок» шла речь о метаморфозы комсомола. Причем она надлежаща была пойти снизу. Предполагалось, что каждая федеральная организация сама определит, какой ей быть. В условиях, когда особой самостоятельности у большинства молодежи не было, такое решенье оказалось недееспособным.
Всем существовало все равно. Поэтому райком с радостью отнесся к концепции самороспуска. В членстве в ВЛКСМ тогда видели только ненужный учёт за собой, пустую затрату свободного времени и необходимость выплачивать взносы
Отработанные в 1920-1930-е годы формы сотрудничества совершенно не соответствовали требованиям молодых людей. Когда просочились ,новые источники формирования социального предположения и стала более закрытой энергоинформационная среда, скучные собрания и политкружки уже мало кого привлекали. Так что уход от той обыденности положительно переживался большей частью молодежи. Другое дело, у актива был шанс сохранить организацию. Некоторые повёлись на это и приняли постановление о переходе в Российский Союз Молодежи (РСМ). Сегодня эта организация носит достаточно субкультурный характер. Она показана большим колличеством членов, и мало кто о ней знает.